Alexey Melnikov, [15.12.2024 0:53]
Есть знаменитое утверждение: Шекспир не написал ни одного сюжета. Присмотреться: действительно. Ромео и Джульетту взял у Овидия, Гамлета — у датчан подрезал и т.д. Когда спустя один-другой век литературоведы будут писать про Славу, скажут: он не написал ни одной строки. Ведь все его строки — чужие голоса.
Самая банальная мысль после этих слов: плеяда сценических образов, которые Слава примеряет. Кто-то подумает подольше и скажет: цитаты, бесконечные цитаты в текстах! Только вот конкретно в Застольных психоделических песнях ни то, ни это не главное: их центральный мотив — это полилог чужих голосов, присвоенных и примеренных Славой масок. И эти чужие реплики, обрывки мыслей и фраз переплетаются в единое художественное пространство альбома, постоянно ссылающиеся друг на друга.
Застольные песни стоят на фундаменте из творчества двух авторов: Летова и Хармса. Оба значимы для Гнойного. Элементы творческого метода обоих Слава заимствует. Учитывая, что сам Летов вдохновлялся Хармсом, получается литературная рекурсия. Альбом Славы абсурден, нелеп, случаен, слушается как вырванные бредовые записки, зачитанные с грязных манжетов и винных этикеток. Ахинея ради ахинеи сама того не желая стала одним из блистающих перлов в карьере репера. Такое бывает: Петрарка дорожил своими произведениями на латыни, подражал Вергилию в своей Африке, а между делом писал любовные элегии и канцоны на народном языке. Спустя 700 лет помнят Петрарку не как эпигона Марона, а как человека, породившего европейскую светскую любовную лирику в современном понимании. Вот и Славу, может быть, запомнят не за Россию34, “живую классику хип хопа”, за которую тот ощетинивается как еж, а за вот это вот, сделанное на коленке смеха ради, которое запишет его в историю как главного абсурдиста 21 века русской литературы. Пути поэта неисповедимы.
Застольные песни — это Случаи Хармса. Короткие тексты, построенные на камерной абсурдной ситуации или утверждения — это хармсовская малая проза, ее стиль. В обоих произведениях важна телесность: абсурд у обоих авторов начинается с тела; герой Хармса может достать шар из головы или умереть от удара огурцом, герои Славы видят шестируких проституток и шьют парики из лобковых волос. Абсурд Хармса более абстрактен, абсурд славы — материален, но тоже построен на расползающейся действительности, где лобковых волос хватает на покрытие несчастной лысой головы. Славе, подобно Франсуа Рабле, важны телесные выделения, будь то моча или блевотина; в случаях Хармса героев одного за другим может стошнить на сцену театра, и в этом и будет весь рассказ. Характерно, что блевотина в ПИЩБДСМ — образ, также связанный с отвращением к принуждению и пошлости (Хармсу неприятен пошлый театр с пьесами, написанными авторами-ремесленниками, Славе неприятны пошлые треш-стримы; в обоих случаях играет роль принуждение — принуждение к созданию ширпотребного контента, от которого выворачивает кишки).
Жизнь в Застольных песнях нелепа, абсурдна, по-черному смешна. Камень урины — трек о том, на какую чушь можно потратить жизнь. Главным дураком в мире Славы оказываются тот, кто пытается осмыслить жизнь рационально, жить по некоему большому нарративу. В итоге всегда получится камень урины. Подобно тому, как поэта, гордо утверждающего “Я поэт!”, хватает сердечный приступ после слов “А по-моему, ты говно” в рассказе Хармса.
Странно-жестокий юмор Славы на релизе — сломанный анекдот. Взятый из паблика Анекдоты категории /B/, Мои любимые юморески. Или из прозы Ярослава Гашека: “Жил в Будейовицах один барабанщик. Вот женился он и через год умер”. Тот же обрывочный юмор, построенный на сломе ожидания, мы наблюдаем у Хармса:

“Вот однажды один человек пошёл на службу, да по дороге встретил другого человека, который, купив польский батон, направлялся к себе восвояси.
Вот, собственно, и всё”

Alexey Melnikov, [15.12.2024 0:53]
Чем не “О чём и была эта песня” последней строкой в очередной зарисовке Застольных песен?
Альбом славы страшно смешной. Только не смешной до колик, а смешной своим ужасом. “Вышел прогуляться — умер”, пишет он в Свином регги. Смерть в мире победившего бреда — всего лишь один из шизотипических миражей, при этом низведенный до максимальной обыденности. “Однажды Орлов объелся толчёным горохом и умер. А Крылов, узнав об этом, тоже умер. А Спиридонов умер сам собой. А жена Спиридонова упала с буфета и тоже умерла. А дети Спиридонова…” и т.д. Где-то Слава улавливает настроения, где-то — чуть ли не прямо цитирует.
Хармс писал во времена репрессий. Слава — пишет. И тот, и другой не ставят целью политический комментарий, но дух эпохи все равно сквозит со строк: пропадающие в никуда люди, символизирующие у Хармса аресты, столь же абсурдны, как убийство щенка перед приездом чиновника, странный языческий обряд поклонения власти. Только и тут прослеживается главное различие: убийство щенка — это реальная новость, а не фантазия иллюзорного мира. Абсурд Славы вновь материален, в то время как Хармса — абстрактен. К этому же относится трек Не стреляйте в пианиста: песня, пугающая неприкрытыми образами насилия. Дух эпохи отражен через призму тяжело изуродованного рассудка.
Хармсовский дух релиза выступает прекрасным дуэтом с его летовской формой: грязно-визгливый нойз, подменяющий биты, да и сама концепция, уже использованная Летовым в сайд-проектах — это Коммунизм или Цыганята и я с Ильича нашей эпохи. Но можно обратиться и к раннему ГрОбу. Летов использовал хармсовский образ исчезающего тела в песне Слепое бельмо, на нем строится абсурд текста: идет безногий. А Слава вступает в поэтический диалог с мертвым рокером: ОМОН легко сбить смог отряд одноногих с ног. Образ не ломает законы реальности, как в случае Летова, но сама картина нелепа, к тому же замешана на игре слов.
Когда у Летова спрашивали о том, кто сочинил Беспонтовый пирожок, тот отвечал: народ. Трек был собран из случайно услышанных фраз случайных людей. Трек Иван Говнов родился так же: кто-то указал на сенокосца и сказал Летову: убийца травы! Мир поэтики Летова строится на концептуальном абсурдизме, когда приметившийся ему отрывок живой речи в больном воображении насыщается и разрастается. И из таких же обрывочных, случайных образов (в диапазоне от фантасмагорических картин до детских воспоминаний) сотканы Застольные песни. Тесно переплетенные, один трек постоянно ссылается на другой, они завязаны друг на друге как пьяные разговоры на празднике. Раблезианский образ пиршества как особого пространства, не подчиняющегося законам природы, вновь возвращает нас к мотивам испражнений, гротескному юмору и стилистической игре; если бы кто-то и смог бы написать русский Гаргантюа и Пантагрюэль, то это был бы Слава. Альбом есть галерея мемов или обрывочных картин нижнего интернета: пересадки волос, намекающие на Хованского, Инцидент с конем, намекающий на Продюсера Иванова. Характерно, что Слава не осознанно создает картину не окружения, и уж тем более не эпохи — это подсознательное выражение населяющих его голову мотивов, сформированных из впечатлений от своего круга общения и интересов. Это Ид русского нижнего интернета, где чужие голоса находят выражение устами Славы. И финальный трек в этой трактовке становится не просто сборником тостов от знакомых и друзей, или просто значимых для Гнойного людей: это переплетение голосов, сформировавших пространство альбома. Причем голосов тоже чужих: тост от Славы мы не слышим. Да и сами герои порой говорят слова чужие: Замай цитирует Фараона, Штефанов — Сталина. Слава пишет реп цитатами из прочитанных книг, но Слава еще не писал реп цитатами из своего подсознания, вложенными туда и смачно взболтанными широким кругом людей. Этот поток сознания — то самое перманентное застолье, вечный праздник смерти и жизни, страшной и смешной, подобный средневековому карнавалу, на котором Слава чувствует себя родным.